Борис Заходер «История гусеницы».

Вдоль садовой ограды малина и смородина росли так тесно, что казалось, там
больше не поместиться и травинке, но крапива, видно, так не считала: ух, сколько
ее там было!
Там-то и жила Гусеница.
Жила она на самом большом кусте крапивы и с утра до ночи жевала крапиву — это
было все, что она умела делать, бедняжка!
Но не подумайте, что она жаловалась на свою судьбу. Ничего подобного!
— Ах, как хорошо жить на свете, когда крапивы вдоволь! — приговаривала она в те
редкие минуты, когда переставала жевать. — Да, это и называется — жить в свое
удовольствие! Как хорошо!
А кругом и правда было так хорошо!
Солнце с каждым днем поднималось все выше, сияло все ярче, грело все сильнее — и
на земле все старались ему подражать: деревья, кусты и травы тянулись в вышину;
речка сверкала так, что больно было смотреть; все теплее становился ветер, а луг
покрылся тысячами маленьких желтых солнышек — это расцвели одуванчики.
Что говорить — была весна!
Но Гусеница и знать не желала о весне.
Она никогда не оглядывалась вокруг. Она смотрела только на крапиву, видела
только крапиву, думала только о крапиве и жевала, жевала, жевала крапиву…
Даже Лесной Клоп, который жил по соседству, на ветке смородины, находил, что это
чересчур.
— Конечно, еда — дело важное, — объяснял он Тлям, сидевшим под листом, — но
нельзя же из-за еды — тем более из-за крапивы — забывать обо всем на свете! Где,
спрашиваю я, где у этой Гусеницы высшие, духовные интересы? Тут ими и не пахнет!

И Тли, хотя они и ничего не понимали в этих рассуждениях, хором поддакивали
Клопу: ведь сам-то Клоп, что и говорить, умел не только есть, но и пахнуть, да
еще как — особенно когда волновался. А он всегда волновался, если ему
возражали…
Но Гусеница и не думала волноваться. Она, можно сказать, и ухом не вела (тем
более что ушей у нее не было).
— Я выше этих пересудов, — ворчала она. — Я занимаюсь делом, а на всех остальных
мне наплевать!
Спору нет, свое дело она знала: ведь далеко не каждый сумеет с утра до ночи
глодать сырую крапиву и ни разу не обжечься! И все-таки… И все-таки, по-моему,
ей не следовало так презирать всех остальных! Например, птиц.
— Поют, — сердито ворчала она, когда птицы распевали свои лучшие песни. — Поют и
чирикают! Пустозвоны! Песнями сыт не будешь!
— Ах, нет! Петь — это так прекрасно! — вздохнул молоденький Кузнечик, который
умел играть на своей скрипочке одну-единственную ноту. — Я бы так хотел петь,
как птица!
— Ну и пой! Пой на здоровье! — хихикнула Гусеница. — Можешь даже летать! Самое
подходящее занятие для пустозвона!
— А… ведь… когда-нибудь… и ты… будешь… летать, соседка… — раздался
чей-то медленный, скрипучий голос.
Гусеница так изумилась, что даже оглянулась.
Это говорила мудрая старая Улитка. К ее словам нельзя было не прислушаться: все
знали, что она старше всех на свете — ей было два, а то и три года — и она много
повидала на своем веку.
— Это вы мне? — спросила Гусеница.
— Да… да… именно тебе… Когда-нибудь у тебя вырастут крылья, и ты…
будешь… летать… почти… как…
Но Гусеница не дала ей договорить.
— Какая чушь! — крикнула она. — Я — летать? Нет уж, спасибо! Да ни за что на
свете! Пусть этой чепухой занимаются птицы! Бессмысленные, пустоголовые твари!
— Ты бы… поосторожнее… о птицах… — проговорила Улитка, опасливо втянув
рожки. — Ведь… они… могут… тебя съесть!
Тут Гусеница чуть не подавилась от возмущения.
— Съесть меня? — крикнула она. — Съесть меня? Меня никто не может съесть! Я
волосатая и очень-очень противная на вкус! — с гордостью проговорила она,
немного успокоившись. — Это видит всякий, у кого есть глаза! Да! Меня никто не
может съесть! Есть — это мое дело!

И она было уже собралась заняться своим делом, как вдруг…
Как вдруг что-то огромное, страшное с шумом и свистом налетело на нее. Гусеница
почувствовала, что ее стиснули, подхватили и понесли высоко-высоко, в самое
небо…
«Ну что ж, попила, поела — недаром жизнь прожила», — мелькнуло у Гусеницы в
голове. Бедняжка решила, что пришла ее смерть…
На самом деле это был Скворушка, совсем молоденький, желторотый: он даже не
знал, что таких гусениц не едят, и был очень горд своей добычей.
— Мама, мама! Гляди, чего я нашел! — крикнул он, усаживаясь на ветку перед
скворечником, прибитым на очень высокой елке.
Из скворечника выглянула мама Скворчиха.
— Брось немедленно эту гадость! — строго сказала она. — Ох уж эти дети! Всякую
дрянь тащат в рот! Брось сейчас же, а то у тебя живот заболит.
Скворушка, к счастью для себя — а особенно для Гусеницы! — был послушным
ребенком. Он немедленно выпустил Гусеницу из клюва, и она стремглав полетела
вниз.
Но, надо отдать ей справедливость, она не потеряла головы: падая, она успела
выпустить шелковинку, и чем длиннее становилась шелковинка, тем плавнее
становилось падение. А вскоре шелковинка зацепилась за сучок. Гусеница ловко
подтянулась и наконец, слегка помятая и очень испуганная, уселась на сучке и
смогла перевести дух.
Чуть-чуть отдышавшись, она почувствовала сильный голод и огляделась в поисках
своей любимой крапивы.
И она увидела…
Она увидела луг, и речку, и лес за рекой — весь мир, большой и широкий мир, в
котором она родилась и выросла и которого никогда не замечала.
— Сколько крапивы! — вырвалось у нее. — Я и не знала, что на свете так много
крапивы!
— Извините, вы что-то сказали? — спросил чей-то бас у нее над самым ухом (хотя
ушей у нее, как вы помните, не было).
Гусеница вздрогнула и обернулась.
Возле нее сидел Жук, такой большой, что просто странно, как это она не заметила,
когда он появился. Он был весь закован в блестящий темно-коричневый панцирь, а
на голове у него торчала пара длинных, грозных рогов.
— Я сказала, как много крапивы, — объяснила она, против обыкновения, довольно
вежливо: уж очень внушительный вид был у Жука.
— Крапивы? Где? — переспросил Жук удивленно.
— Ну, всюду! — Гусеница повела головой.
Но Жук продолжал недоумевать.
— Если вы имеете в виду вот это, — показал он вперед, — то это вовсе не крапива!
Это речка!
— Да нет! Вон там, наверху!
— Наверху? — засмеялся Жук. — Это небо! Уверяю вас, там нет никакой крапивы!
— То-то, я смотрю, цвет какой-то странный, — согласилась Гусеница. — А вон там,
впереди? Там все зеленое — это, уж конечно, крапива!
— Да что вы, — удивился Жук, — это же лес! Лес!
— Это еще что такое? — буркнула Гусеница. Ей стало уже неинтересно слушать.
Но Жуку, видно, понравилось объяснять.
— Лес — это замечательная вещь! — с воодушевлением продолжал он. — Это
много-много деревьев, и кустов, и трав, и… и всего, чего душе угодно!..
— Значит, там-то есть крапива? — перебила его Гусеница.
— Еще бы! — ответил Жук. — Крапивы там хоть отбавляй! Но что крапива! Там есть
вещи гораздо повкусней! Например, ягоды! Земляника! Или листья на березах!
Объедение! Куда лучше крапивы!
— Сомневаюсь, — сухо сказала Гусеница.
— Уверяю вас! — горячо продолжал Жук, — Хотите, полетим туда! И вы сами
убедитесь!
Гусеница пробормотала что-то невнятное. Ей почему-то было стыдно признаться, что
она не умеет летать.
Но Жук ничего не заметил. Он был занят: приподняв жесткие блестящие надкрылья,
он развернул пару чудесных прозрачных крыльев и загудел, накачиваясь воздухом, —
так делают все жуки, готовясь в полет.
— Полетели! — крикнул он наконец, и Гусеница осталась одна…

— Подумаешь, расхвастался, надутый! — обиженно сказала она. — У меня тоже будут
крылья! Вот!
— Вы были правы, соседка, — сказала она Улитке, когда, после долгого и трудного
путешествия по стволу елки, добралась наконец до родной крапивы и утолила первый
голод (люди в таких случаях говорят «заморила червячка», но, конечно, Гусенице
это выражение вряд ли бы понравилось).
— Права?.. Я всегда права… А ты… о чем, соседка? — спросила Улитка.
— Я поняла, что мне нужны крылья! Я очень рада, что они у меня будут! И поскорей
бы! Ведь тогда я полечу и съем весь этот вкусный… как его… ага, лес!
Улитка только покачала головой. Зато Лесной Клоп, который с интересом
прислушивался к их разговору, с довольным видом сказал:
— Не говорил ли я? Не говорил ли я, что, когда она повидает свет, у нее сильно
расширится кругозор?
И Тли, хотя и не могли припомнить ничего подобного, разумеется, дружно с ним
согласились, чтобы не волновать Клопа…
Гусеница их уже не слушала: она принялась грызть крапиву. Ведь теперь ей еще
больше хотелось вырасти и поскорее стать крылатой.
Но хотя грызла она свою крапиву с прежним аппетитом и крапивы было по-прежнему
вдоволь, не все оставалось по-прежнему.
Одуванчики давно отцвели и облетели; на лугу появились новые цветы; вскоре
отцвели и они — ведь цветы живут так недолго.
Изменилась и сама Гусеница. Она очень выросла — и не мудрено, ведь на аппетит
она никогда не могла пожаловаться! А главное, она стала совершать поступки,
которых от нее никак нельзя было ожидать!
Порой, например, она переставала грызть крапиву, поднимала голову и озиралась,
словно чего-то ждала. А иногда она даже всползала на самую верхушку куста и
подолгу смотрела вдаль.
Конечно, она бы ни за что и никому — даже самой себе! — не призналась, что ей
хочется снова увидеть небо, и речку, и луг, и лес…
Но вокруг ничего не было видно, кроме листьев крапивы — крапива тоже очень
разрослась к этому времени! — и Гусеница спускалась вниз и со вздохом
принималась грызть самый большой и сочный крапивный лист.
А однажды Гусенице приснился сон. Кто бы мог подумать! Да, да, самый настоящий
сон!
…Она вдруг стала большая-пребольшая; кожа на спине у нее лопнула, приподнялась
— точь-в-точь как у Жука! — развернулись два огромных перепончатых крыла, и она
взлетела!
Вот она кружит над елкой — скворцы в ужасе прячутся в свой скворечник, а
Гусенице и нет до них дела: мерно взмахивая могучими крыльями, она летит над
лугом, над речкой — туда, к далекой синеющей полосе леса.
Вот-вот она будет там… Остается всего несколько взмахов… Но тут с шумом и
свистом налетает страшный вихрь… крылья обрываются… и она падает…
падает… падает…
Она проснулась, вздрогнув, и от ее резкого движения что-то полупрозрачное,
легкое, как мушиное крыло, сорвалось с листа и, покачиваясь, медленно, плавно
опустилось на землю. Ее крыло!
Но нет, это была всего-навсего ее старая шкурка. Гусеница так выросла, что уже
не помещалась в ней, и шкурка лопнула и свалилась…
Так, значит, она просто-напросто перелиняла во сне? А крыльев у нее все нет? Да
и будут ли они когда-нибудь? Ведь время идет и идет…
Да, время шло и шло. И хотя лето было в самом разгаре, и солнце, казалось, грело
сильнее прежнего, и на смену отцветшим цветам приходили все новые — что-то ушло
вместе с ушедшей весной.
Гусеница и сама не понимала, что ей чего-то не хватает, как однажды у нее вдруг
вырвалось:
— Как жаль, что птицы больше не поют!
Она тут же испуганно оглянулась — не слышал ли кто ее странных слов?
Слава богу, кажется, никто не слыхал? Хотя почему Лесной Клоп так сердито на нее
смотрит? И почему все Тли дружно захихикали тоненькими голосами?
Ну что ж, она заслужила насмешку! Подумать только, что она — она! — могла
сказать такую вещь!.. Нет, надо выкинуть все эти глупости из головы.
И в этот самый день прилетел откуда-то первый желтый лист.
А потом желтых листьев стало много-много, и они начали падать; все чаще
накрапывал дождь, ветер становился все сильнее и холоднее, и даже солнце ничего
не могло с этим поделать…
И наконец наступил роковой день: день, когда Гусеница почувствовала, что она
больше не хочет — не может! — есть.
Да, да! Вялая, сонная сидела она на листе — на большом, сочном, аппетитном
листе! — и, вместо того чтобы грызть его, вяло и сонно, словно от нечего делать,
обматывала сама себя шелковинкой.
— Смотри-ка! — взволнованно сказал Лесной Клоп. — Наша соседка-то, видно,
помирает! Перестала есть! Ну что ж, я всегда говорил ей, что фантазии до добра
не доведут! Но кто в наши дни слушает разумные советы!
На этот раз Тли даже не поддакнули ему: они только еще глубже уткнули носы в
мякоть смородинного листа. Да и неудивительно: Клоп действительно очень
разволновался!
А Гусенице было уже все равно. «Может быть, я и правда умираю, — сонно подумала
она. — Значит, у меня так и не будет крыльев… Ну что ж… хотя жаль…
жаль…»
Кто знает, о чем она жалела…
Но она не умерла. Вяло и сонно, но упорно она продолжала до поздней ночи
обматываться шелковинкой.
А когда настало утро, Гусеницы на листе крапивы уже не было. Зато под листом,
крепко-накрепко привязанный к толстому стеблю, висел плотный шелковистый кокон.
Так прочно был он устроен, так надежно прикреплен, что ему были не страшны ни
дожди поздней осени, ни снег, падавший вокруг, ни метели, завывавшие в голых
ветках, ни морозы, от которых порой замертво падали голодные пташки и трещали,
лопаясь, стволы деревьев.
Прошла зима; с сосулек закапали первые слезинки — сосулькам было жалко, что зима
проходит; набухли почки на деревьях; на проталине выглянул первый подснежник —
кокон все висел и висел, неподвижный, застывший, словно неживой. Может быть, и
правда там не было никого живого?
Но едва раскрылись одуванчики на лугу, с кокона слетела верхушка и какое-то
странное существо неуклюже выползло наружу и уселось на сухом листе.
Боже, какое жалкое это было создание! Мокрое, беспомощное, все измятое, и
вдобавок на спине у него висели две сморщенные, тоже мокрые, тряпочки!
Но солнце, доброе весеннее солнце, для которого все равны, поглядело на него так
же ласково, как на самый прекрасный цветок; и под его теплым взглядом
морщинистые лоскутки расправились, развернулись — и ослепительными красками
засияла пара чудесных крыльев!
Да, никто бы не узнал в этой прелестной Бабочке нашу старую знакомую — Гусеницу!

Да и кому было ее узнавать? Ведь ни Кузнечика, ни Лесного Клопа, ни Тлей давно
не было на свете…
И все-таки кто-то ее узнал.
— Ну, что… соседка? — прозвучал скрипучий медленный голос. — Вот… видишь…
у тебя… теперь… есть крылья…
— Ах, здравствуйте, милая Улитка! — отвечала Бабочка. — Да, да, у меня теперь и
правда есть крылья! Крылья!
— И ты… можешь… полететь… и сгрызть весь… лес… как ты… собиралась…

— Сгрызть? — удивленно приподняла крылышки Бабочка — Что это значит — сгрызть?
Улитка тихонько хихикнула.
— Ах, да! — вспомнила Бабочка. — Помню, помню! Но почему-то мне совсем не
хочется грызть! Да и нечем, по правде говоря! — смущенно засмеялась она.
Она говорила правду: вместо зубастого рта у нее теперь был нежный, тоненький
хоботок, пригодный разве для того, чтобы пить цветочный нектар.
— Без… еды… долго… не протянешь… — начала было Улитка, но Бабочка не
дослушала ее.
— У меня есть крылья! Крылья! — ликующе повторяла она. — Я могу лететь, куда
хочу, и любоваться всем на свете! Ведь крылья… ведь для того и даются крылья,
правда?
И Улитка — впервые на своем долгом веку — не знала, что сказать.
Она еще обдумывала свой ответ, когда рядом с Бабочкой опустился на листик
молоденький Мотылек.
Он был горд и взволнован: ведь это был первый его полет, и даже когда он сел на
листик, крылышки его так и ходили!
— Полетим? — крикнул он, заметив Бабочку.
— Полетим! — радостно откликнулась она.
Оба вспорхнули и полетели туда, где на лугу пестрели цветы, где ослепительно
блестела речка, где вдали синела зубчатая полоса леса, — оба юные, самые
прелестные, как два цветка…

А Улитка все думала…